Search in topic

Смешные анегдоты!

— Товарищ военврач, дайте мне справку, что я дурак.
— ??
— Я машину угнал.

Старший лейтенант морской пехоты Виктор Мамочка влюбился в пулемет имени
Калашникова.
— Ты мой красавчик, — ласково произносит Мамочка и гладит здоровенной ладонью
казенную часть. — Скоро домой поедем. Все, отвоевали, брат…

Мамочка носил ботинки сорок восьмого размера; ботинки прохудились, и Мамочка, не
найдя такого же размера, мучался, и от того у него портился характер. Он
напяливал сверху уставного дранья чулки от комплекта ОЗКа, туго обматывал в
голени. Так и воевал. Солдаты над ним не смеялись. Мамочка в бою схватился с
одним врукопашную: голову вывернул в обратную сторону, и шея стала сантиметров
на двадцать длиннее у бородача.

Пулеметчика, уже третьего по счету, в его роте убило.
В том же бою, вернее, после боя к нему в дом — чей-то брошенный дом с кухнями,
сковородами и цветастыми плетеными половичками — бойцы разведчики приволокли
пленного и пулемет.

— В расход! — рявкнул Мамочка. Его рота за неделю боев в Грозном убавилась в
солдатском поголовье на тридцать пять душ.

Пленного вывели.

Мамочка подошел к столу в центре комнаты; на столе стоял, раскорячившись
сошками, трофейный пулемет. Мамочка погладил пулемет по затворной раме, потрогал
патроны в ленте.
На улице близко от дома стрельнули — очередь и одиночный.

— Правильно, для контроля в голову. Научились.

Мамочка подставил под зад табуретку присел и стал внимательно разглядывать части
пулемета: приклад, ствол, казенник.
В училище Мамочка стрелял лучше всех, и в военном округе Мамочка тоже стрелял
лучше всех.
Мамочка стрелял так, как никто другой: имел уникальной твердости руку и
хладнокровие — такое, как в анекдоте: мог сам себе наступить на причиндалы и
потом медленно с умным выражением убирать ногу.
Мамочка откинул крышку ствольной коробки, вынул ленту из лентоприемника, из
коробки вытянул почти в метр длины. Рассматривает. Грамотно заряжена лента:
бронебойный патрон, за ним — обыкновенная пуля с легким сердечником, третья —
трассер.

— Дострелялся, гадюка.

Пленный бородач-пулеметчик, что валялся во дворе у забора, накрошил десятка два
его морпехов.
Вот он, этот пулемет, в Мамочкиных теперь руках.

Хороший пулемет — это, как тонко настроенная гитара; пулеметчик — как лабух
задушевник: что ни сыграет, народ стонет в экстазе, деньги сыплет горстями. Тот
бородач из своего пэка наиграл на много поминальных маршей…

В дом ввалились солдаты, один заглянул в комнату к старшему лейтенанту.

— Товарищ старший лейтенант, там… говорят, штаб накрыли полковой. Граната в окно
влетела, так всех штабных порвало.
— Чей?
— Не наш, точно…
— Ну и хули?
— Виноват, тащ…
— Тушенки притащи и кипятку.

Бросив ленту, Мамочка разобрал пулемет, разложил перед собой в строгом порядке
слева направо: отверточки, ершики, масленки, шомпол и кучу тряпочных полосочек,
таких, как старшина выдавал на подшивку.
Он вынул ствол и стал глядеть в него, как в подзорную трубу, — что-то разглядел,
пробормотал невнятное.

Сзади тихо подкрался солдат с кипятком и тушенкой.
Если старший лейтенант занялся оружием, лучше его не тревожить — обидится.
Офицеры, кто остался еще вживых, к Мамочке заходили редко…
Удивлялись: другой в его возрасте ни одной юбки мимо не пропустит, ни одной
кривой кособокой медсестры вниманием не обделит. А этот? Пострелять бы ему, да
так, чтоб с любого вида: да так, чтобы и навскидку, и с колена, и на бегу. И с
ночным прицелом, мама, не горюй! Вот это дело! И дома такой же был: двадцать
четыре года дубинушке, а подруги старший лейтенант Мамочка так и не завел.

Солдат оставил еду с водой: положил на банку полбуханки ссохшегося черного
хлеба.

Когда убили первого летеху из роты Мамочки, все стояли над телом, кто-то плакал,
офицеры потом пили водку. Мамочка взял автомат и ушел в город, когда вернулся,
сказал, что застрелил троих бородачей и одну бабу. За летеху. Потом и остальные
научились: кому-то понравилось, кого-то сразу убило. Быстро привыкли к войне.

— Озэка почисть, если где дыра, новые тащи, — не разгибая спины, рявкнул
Мамочка.
Солдат вздрогнул, шатнулся об косяк. Зачесал ушибленное. Схватил огромные,
вымазанные грязью бахилы.
Пулемет Мамочке понравился.

Он вычистил ствол, протер маслом затворную раму с затвором, что-то внутри
поковырял, такое, что одному только Мамочке и было нужно поковырять,
отверточками покрутил. Ленту вправлять не стал, сошки газетой насухо вытер.
Доволен Мамочка, по всем приметам пулемет шикарный: даже планка была для прибора
ночной стрельбы. Почесал Мамочка затылок; курнул, тушенку проглотил, хлебный
ломоть съел в два укуса, все залил остывшим кипятком. И придумал…
На следующий день случилось затишье между боями.

Мамочка испортил единственную табуретку в доме: наколотил гвоздей, подложил
дощечек, камушков — стал на табуретке выверять, пристреливать трофейный пулемет.

Сам себе Мамочка был и зампотех и зампотыл. В объемном солдатском рюкзаке хранил
Мамочка все самое необходимое офицеру на войне: воинский устав, пистолет ТТ со
сбитым номером, три вида плоскогубцев, шурупы с дюбелями, четыре тротиловые
шашки с запалами, капитанские погоны в целлофане на резинке, кальсоны со склада,
шапку-пыжик с крабом на парад Победы, но главное, прибор для ночной стрельбы.
Этот прибор Мамочка и приспособил на пулемет.

Народ обтряхивался, пока затишье: солдаты обновляли гардероб — вырезали на
портянки лоскуты из хозяйских простыней и кухонных полотенец.
Мамочка решил пристрелять трофейный пэка. Выбрал место и стал искать, куда бы
стрельнуть. Когда же стрельнул с сотни метров по кирпичику с белым пятнышком, то
охнул от удивления Мамочка. Вот это кучность! Редкого качества достался Мамочке
ствол; он вдруг всем громадным морпеховским телом ощутил к этому пулемету пока
неясные, но такие, светлые и теплые чувства, что тут же и решил его опробовать в
деле.

Как стемнело, собрался Мамочка: сунул в карман ТТ без номера, отвертку, нож,
взвалил на плечо пулемет, лентами обмотался. Стал как революционный матрос с
“Авроры”. Взял с собой одного бойца, чтобы тыл прикрывал, и потопали они в
город. Ночью Грозный еще ничего — дряни всякой не видно, зато горит красиво,
полыхает то тут, то там. Или трассеры морзянку строчат на небе. Мамочка любил на
огонь смотреть. Но своим запрещал разводить костры: однажды развели, снайпер
троих положил. Таскали солдаты за собой самодельную “буржуйку” с трубой.

Выбрал Мамочка позицию: вперед — улочка кривая, справа площадь-пятачок, за
спиной домишки одноэтажные, там его рота и штаб батальона. Включил ночник и,
затаив дыхание, стал “щупать” квартал.

Сразу и нарвался…
Бородатые шли в полный рост, не таясь и не пригибаясь, их было много, Мамочка
сразу полтора десятка насчитал. Боец сзади притих — не шелохнется.

— Кс-кс… — позвал Мамочка. Боец сопит за спиной. — Дуй в расположение, скажи,
чтоб наводили по квадрату… Я останусь. Вали…

Когда остался Мамочка один, ждать больше не стал. Первым взял на галочку
гранатометчика, тот присел на колено и целился уже. “Граната в окно влетела, так
всех штабных порвало”, — вспомнил Мамочка. Обиделся на себя, что не о том
думает, вдавил приклад в плечо, галочку — на лоб, и плавно нажал на курок.
Выстрел.
— Т-дух!

Стрекануло сразу в ответ. Гранатометчик завалился. Мамочка, не обращая внимания
на грохот и свист над головой, стал методично по одному валить наступающих.
— Т-дух… т-дух… т-дух!
— Третий, четвертый… шестой… восьмой, — считал Мамочка, быстро наводил галочку и
нажимал снова на курок. — Десятый… Ну, понеслась.

Мамочка, сорвавшись с места, перебежал в сторону, кинулся грудью на кирпичи, и
из-под стеночки поваленной стал бить короткими очередями. Бронебойный, обычный,
трассер… бронебойный, обычный трассер…
Полетели снаряды из наших тылов. Загорелось красиво: руки, ноги полетели. Вопли,
проклятия! Нравится Мамочке смотреть на огонь…
Два, может, три десятка бородачей навалил в том бою старший лейтенант Мамочка.

Представили Мамочку к ордену.

Яростные новогодние девяносто пятого года бои в Грозном перетекли в затяжные до
марта. В середину весны собрался Мамочка домой со своим батальоном. Меняли их.
С трофейным пулеметом Мамочка не расставался: спать ложился — стелил под пулемет
половички цветастые или простыни от бывших хозяев, ставил пулемет на сошки,
устраивался рядом.

— Ты мой Красавчик, — Мамочка гладил казенную часть, приклад, потом накрывал
пулемет чистой тряпицей и засыпал сам с блаженной улыбкой.

Вышли из Грозного без потерь, погрузились, встали колонной и пошли на Север,
домой. Затосковал Мамочка. Водку как другие не пьет, думает, как же быть ему,
ведь придется сдавать трофейный пулемет.

— Шиш, вам! Не отдам Красавчика, — решил Мамочка: разобрал пулемет на запчасти,
рассовал в рюкзак; ствол не помещался, он его к спине пристроил — под бушлат.
Неудобно. Терпел Мамочка неудобства.

Обо всем забыл: про орден, что домой едет. Пулемет спасти от чужих рук — вот
главное! Разве можно, чтоб такое оружие доставалось кому попало?! Он много уже
слышал о предательстве на этой войне, сам видел, как выпускали боевиков,
обреченных, зажатых в клещи. Бородатые уходились и смеялись им в лицо…
Нельзя оставлять пулемет, нельзя! Такое оружие за наших должно воевать.

Сильно полюбил Мамочка своего Красавчика — до самого сердца пробило его. Ничего
Мамочка в жизни не боялся, а как ехали они домой эшелонами, трясся, что отберут
у него Красавчика. Зря трясся. Бардак великий начался, такая неразбериха — кому
он со своим пулеметом сдался!
Добрался Мамочка до места дислоцирования родной части — до Крайних Северов.

Получив положенный отпуск, махнул Мамочка в город-герой Волгоград к двоюродному
братцу с мыслью: чтоб пообтрястись с долгих дорог, пожить шикарно с
военно-морским удовольствием. Потом уж к матери в Михайловку.
Братец охал и ахал, а потом примолк и дверь на щеколду замкнул. Мамочка собирал
пулемет: ленту вправил, тельником чистым прикрыл сверху.
— Что это? — спросил братец.
— Пулемет имени Калашникова, — с добрейшей улыбкой ответил Мамочка. — Хочу водки
выпить и баб.
— Лучше убрать его, — братец на пулемет кивает.
— Давай тебе в багажник, может, когда постреляем. Я тебе покажу, что значит
кучность.

Братец, чертыхаясь, отдал ключи от “копейки”.
— За общагой стоит. Когда стемнеет — надо, а то увидят.
— Чего бояться? Мы ж за наших.
Пулемет уложили в багажник.

Вечером в общаге собралась компания. Гуляли красиво. Мамочка пел под гитару и
все пристраивался к розовощекой блондиночке с кукольными губками-бантиками.
Блондиночка, когда стали танцевать, уперлась лбом как раз Мамочке в живот.
Мамочка обхватил партнершу огромными лапищами и наступил новыми сорок восьмого
размера ботинками ей на туфли. Блондиночка ойкала, но не вырывалась. К середине
ночи стало совсем хорошо. Мамочка в темном коридоре напробовался малиновой
помадки с кукольных губ. Мягкой блондиночка была. Терпеливая. Дыхание затаивала,
когда Мамочка прижимал ее к своему морпеховскому прессу.
И проникся Мамочка.

— Поехали, постреляем. Хочешь?
Блондиночка счастливой себя почувствовала — такой красавец ее вниманием одарил.
— Хочу.
Выскочили они на улицу. Мамочка — в машину, блондинка — рядышком. Заводить, а
“копейка” не заводится, чихает и кряхтит. Заюзил Мамочка аккумулятор — сдох тот.

— Не боись, — Мамочка с собой поллитру прихватил, из горла отхлебнул.— А эта
чья?

Дай Мамочке “камаз”, он и его бы завел с толкача, такая силища в старшем
лейтенанте образовалась. Что там “восьмерка!” Жидкая машиненка. Мамочка стекло
высадил, поковырялся под рулем. Блондиночка задохнулась от возбуждения,
сигаретку губками пухлыми мусолит. Взревел мотор.
— А ты меня стрелять научишь? Ой, только я боюсь.
— Мы же за наших. Не бойся. С нами Красавчик…

В дежурной части Краснооктябрьского отделения милиции города Волгограда
собралось человек десять. Дежурный, опера, замначальника, омоновцы в серых
камуфляжах, все курили в полном тревожном молчании. Надымили — не продохнуть.
На столе дежурного, растопырив сошки, стоял пулемет.

— Пэка, — задумчиво произнес один из омоновцев.
— И что теперь делать? — спросил замначальника; он потер щеку и заслезившийся
левый глаз. — Наши потери?

Дежурный, заикаясь и кривясь не то от табачного дыма, не то от подступающей
неудержимой икоты, зачитал с листка:
— “Наряд, выехавший на место, откуда слышалась стрельба, в район карьера
Вишневая балка, обнаружил гражданина с пулеметом Калашникова, который пытался
спрятать пулемет в багажник автомобиля ВАЗ-2108, как позже выяснилось, не
принадлежавшего этому гражданину. Мужчина отказался предъявить документы,
пытался обнять и поцеловать сержанта… После того, как к подозреваемому были
применены спецсредства… наряд получил ранения и травмы различной тяжести”.
Хрюкнул один из омоновцев, хрюкнул дежурный, захрюкали опера.
Замначальника хотел строго глянуть — но не получилось — посмотрел на всех с
тоской и ненавистью.

— Дальше.
Дежурный больше не хрюкал, но читал, уткнувшись в протокол, так, чтобы лица его
не было видно.
— “Подозреваемый стал укладывать сотрудников милиции в машину…”
— В ка-ку-ю? — по слогам уточнил замначальника.
— В машину наряда, — у дежурного задрожали плечи, омоновцы отворачивались, опера
кашляли и тушили бычки в пепельницу. — “Оказав первую помощь… подозреваемый
принялся докладывать в рацию, что у него трое “трехсотых” и нужна “вертушка”…”

Замначальника застонал и опустился на стул. Омоновцы стукнулись лбами друг об
друга. Опера, скорчившись, плакали. Из коридора в дежурку рвались послушать еще
человек пять. На пульте дежурного бешено пиликали телефоны.
— “Выехавшему на подмогу наряду было дано указание в случае необходимости
применять оружие. Когда наряд сообщил, что прибыли на место, связь с нарядом
прервалась. После этого вновь был доклад от подозреваемого, что все семеро
раненых находятся в удовлетворительном состоянии… и что он не покидает места,
ждет транспорт для эвакуации…”
Задрожали стекла, упала со стола пепельница, рассыпались бычки под ноги
замначальника. Рыдало все отделение, даже “раненый” наряд.

Замначальника молчал, дежурный дочитывал, заикаясь.
— “Подоспевшей группе немедленного реагирования и областному ОМОНу удалось
задержать мужчину, который по документам оказался старшим лейтенантом морской
пехоты Виктором Мамочкой…”

Замначальника судорожно вспоминал телефоны военной комендатуры, гауптвахты,
следственного изолятора, городского ОВД, адвокатской конторы “Адвокат”, свой
домашний и тещи. Но вспомнил только телефон пожарной части 01.

— “Виктор Мамочка, — продолжал дежурный, — исходя из объяснительной самого
гражданина Мамочки, выведенный две недели назад в составе батальона из Грозного,
отмечал свое представление к ордену Мужества за проявленную в боях с врагами
Родины смекалку, вследствие которой, цитирую: “понизился численный состав врагов
Родины, — дежурный посерьезнел, притихли остальные вокруг, — …где-то на тридцать
гадов”. Число и подпись гражданина старшего лейтенанта Мамочки. Да… в конце
приписал, что просит вернуть ему пулемет, добытый им в бою.
Никто из сотрудников не произнес больше ни звука.

За окном светало.

Военврач, начальник “гнойной хирургии” подполковник Томанцев, сидел за столом в
своем кабинете, перед ним лежал чистый лист бумаги.
Томанцев взял ручку и написал: “Справка. Выдана старшему лейтенанту Виктору
Мамочке в том, что он…”
Подполковник задумался.

За окном жарило весеннее солнце. Он встал, подошел к окну и распахнул створки
настежь: чудная весна пришла в волгоградскую степь — с тюльпанами и запахами
цветущих акаций.До майских оставалось каких-нибудь две недели, и Томанцеву уже
сообщили из верхних командований, что ко Дню Победы пройдут мероприятия. Ему
необходимо подать списки, сколько у него раненых в отделении, чтобы спонсоры не
ошиблись с количеством подарков. Томанцев хотел нажаловаться, что не хватает
койко-мест, но его и слушать не стали — праздник на носу, пришло время
чествовать героев, с койками потом разберемся.
А тут еще дочь Лиза со своими справками…

Глупость несусветная!
Томанцев энергично шагнул к столу и, скомкав листок, бросил его под стол в урну.
Закурил. Включил чайник в розетку.
Зашел в кабинет старший ординатор с черными кругами вместо глаз.
Они второй месяц без выходных: они стали пить спирт, как будто только что
вернулись капитанами из Афганистана.

Старший ординатор сказал, что прибывает очередной борт из Моздока. Томанцев
кивнул. Старшой затравлено огляделся по кабинету и остановил взгляд на шкафчике
с затемненными стеклами дверец, сглотнул слюну. Спросил, что за громила в черном
берете дожидается у дверей. Ноги растопырил — не пройти. И лицо у него глупое.
Когда он вышел, Томанцев снова положил перед собой чистый лист. “Не смотри,
старшой, подарочный коньяк весь вышел еще в первую неделю. А спирт тоже ничего,
даже полезней”.

Разные справки приходилось выписывать Томанцеву, но такую в первый раз.

Дочь Лиза работала в его госпитале: проходила практику от своего мединститута.
Практика закончилась, а Лизка осталась операционной медсестрой в его “гнойной
хирургии”. Ей госы сдавать, шестой курс, а она шкуры горелые обдирает, культи
ворочает, гнойники вскрывает, утки подает. Настырная девка, непутевая — его
порода.
Прибежала Лизка и кричит, что у ее жениха аспиранта сосед по общежитию плачет
навзрыд. Брата его могут посадить в тюрьму. Брат вернулся из Грозного и что-то
натворил, попал в милицию. Ему теперь нужна справка, такая справка, чтобы все
поняли, что он не виноват ни в чем…

Кипел, парил чайник.
Томанцев написал: “Справка. Выдана…” Вдруг подуло из открытого окна. Белый лист
подхватило ветерком и сбросило на пол.

— Доктор, выдайте мне справку, что я дурак.
— ??
— Я угнал машину, подрался с милицией. И еще… у меня отобрали пулемет.